Вскоре Закобуня вскочил и пружинистым кошачьим шагом ринулся к шалашику. Метрах в десяти от него он упал и крикнул:
— Выходи, кто есть!
Смотревшая на Чеботарева сторона шалашика качнулась, из него, неторопливо раздвинув ветки ольшаника с жухлой листвой, показалась седая взлохмаченная голова старика.
Первым поднялся Карпов, за ним — Чеботарев.
— Ну и чучело! — направляясь к шалашу, засмеялся Карпов.
Сконфуженный Закобуня встал и выругался по-украински.
Лежал еще только Сутин. Поравнявшись с ним, Чеботарев сказал ему с ехидством в голосе — после разговора с Зоммером он никак не мог настроить себя на равнодушное отношение к Сутину:
— Вставай, Аника-воин! Или трусишь? А вдруг старик… выстрелит?
— Не трушу, а осторожность… должна… — проговорил Сутин не смутившись и поднялся. — Там, за его спиной, может, кто и есть! Мало ли как бывает. — Он начал очищать с запачканных брюк грязь, а сам поглядывал на старика и сопел себе под нос: — Сатана проклятая, теперь опять заставят мыть…
Закобуня подошел к старику вместе с Чеботаревым. Поглядывая на дробовик в руках колхозного сторожа, он сказал шутливо:
— Так, деда, фашистские диверсанты у тебя всю рожь спалят — в неположенное время дрыхнешь.
Старик был глуховат. Опершись на ружье, как на посох, он выставил левое ухо и старался уловить, что ему говорят. Появившийся из-за шалаша Курочкин спросил у него по-командирски требовательно:
— Ночью тихо тут у тебя было? Подозрительные не проходили? Немцы не пролетали?
Дед не расслышал. Курочкин повторил, прокричав ему в волосатую раковину уха и показывая на небо рукой.
— Летать-то кто-то полетывал, — заулыбался дед в курчавую седую бороду и пошутил: — Бомбить вот никто не бомбил: цель мала. И что проку этакого убить — мне и так скоро помирать.
Все засмеялись, кроме Курочкина, который снова прокричал старику:
— Я серьезно спрашиваю: чужие, диверсанты не проходили?
— За кого ты меня считаешь, сынок? — обиделся дед. — Да увидел бы, словил бы… Как я разрешу врагу по нашей земле ходить?! Я все ж вооруженный! — И дед, строго поглядев в глаза Курочкину, погладил похожей на лопату сухой ручищей изъеденный ржавчиной ствол ружья.
Кто-то усмехнулся:
— Рожь-то зеленая! Что ее стеречь?
— Извини, дедусь, потревожили, — прокричал не то с издевкой, не то ради вежливости Курочкин и приказал бойцам идти к опушке.
— Сам понимаешь, служба, — засмеялся Закобуня.
— Служба, служба, — уже вдогонку проговорил дед, расслышав, видно, только последнее слово.
До полудня отделение просмотрело весь свой участок. Домой, в Вешкино, возвращались уставшие, с мокрыми от пота спинами, потому что горячо пекло солнце.
Дорога вывела к полю, избитому градом.
— Ждали, ждали колхознички урожая, а дождались… — тоскливо поглядывая васильковыми глазами на прибитые к земле, измолотые стебли овса, отметил Закобуня.
Кто-то сзади ответил:
— Не везде же выбило. Вон рожь-то какая! Видел ведь?! Град прошел полоской.
— Полоской… Что ж, что полоской. На этой полоске твоей, поди, столько выбило, что город прокормить можно, — не удержался Карпов.
— Овсом-то? — не разобравшись в сути разговора, решил блеснуть умом Сутин.
Никто ему не ответил. Закобуня и Карпов, любившие землю каждый по-своему, поглядывали на овес скорбно-скорбно.
На шоссе, откуда уже слышалось урчание моторов, решили выйти прямо через лес. Напали на тропу, которая, то и дело теряясь, вывела в редколесье. Дальше начиналось болото. Позавчерашняя гроза напоила его водой, и оно сделалось непроходимым. Но Курочкин, понимая, что все устали, решил скорее выйти на шоссе, которое, судя по шуму машин, было совсем недалеко, и сказал:
— Преодолеем. На то мы и бойцы Красной Армии.
Где проваливаясь в гнилую, черную жижу, а где прыгая с кочки на кочку, преодолели его и оказались у шоссе.
Передохнув на обочине, двинулись по шоссе к Вешкину. Нагнали цепочку беженцев. Старичок лет семидесяти толкал тачку, нагруженную чемоданами и узлами. Молодая женщина, придерживая рукой вконец изнуренного мальчика лет семи, помогала тянуть тачку за лямку и напрягалась, как бурлак. Когда обходили тачку, старик тяжелым взглядом окинул строй. Глаза его будто говорили: «Защитнички тоже мне». Чеботарев опустил взгляд. «В чем же мы виноваты, — никак не мог понять он. — А если нас здесь держат?» Сбоку шла девушка лет двадцати. Чеботарев ее не видел — в глаза ему бросились ее ноги; он подумал: «Все туфли сбила». И вдруг повеяло на него чем-то близким. «Валя!» — охваченный волнением, чуть не выкрикнул Петр и тут же поник: не она… Обогнав эту цепочку людей, Чеботарев долго еще шел с таким чувством, будто только что виделся с Валей. Обернулся, чтобы посмотреть еще раз на беженку. Но вся группа сделала привал, и беженки среди сидевших на обочине не было. «А если и Валя где-то вот так бредет по дороге? — подумал Петр. — Немцы-то напирают вон как!»
Мысль о том, что он, Петр, больше не увидит Валю, раньше у него не появлялась. Казалось, что все образуется, станет на свое место, их снимут отсюда и, отправляя к границе, приведут в Псков. Да и как же иначе? За Псковом, на УРе, полк; там штаб, обмундирование, обозы… Возле Крестов, в складах НКО, надо, наверно, получать недостающее оружие, боеприпасы. Надеясь на это, как-то в Вешкине, перед самым отбоем, Петр даже размечтался: привиделась ему тогда эта встреча с Валей на берегу Великой, под крепостной стеной…
Закобуня, запрокинув голову, крикнул Курочкину:
— Товарищ сержант, гул. Самолеты!
Все без команды остановились.
Не очень высоко над лесом летел щукоподобный с двумя тупорылыми моторами немецкий самолет. Его атаковывали два наших истребителя. Тонкая струйка трассирующих пуль прошила фюзеляж вражеской машины, и от нее пошла волнистая лента черного дыма. Истребители понеслись вверх, а вражеская машина еще летела по курсу. Из нее выбросились два темных комочка — немцы. Раскрылись парашюты…
Курочкин моментально оценил обстановку. Прикинув, куда приземлятся летчики, бросился с обочины через кювет и крикнул:
— За мной!
Откуда только взялись у всех силы. Бежали как звери. По лицам хлестали ветки, ноги во что-то проваливались, но никто не замечал этого.
Когда оказались в густом осиннике, Чеботарев крикнул:
— Они где-то здесь!
— Дальше где-то! — тяжело дыша, прокричал Карпов и бросился вперед через мшистое, зыбкое под ногами болото.
Вскоре Чеботарев увидел свежие вмятины следов.
— Вот они! За мной! — разнесся по болоту его голос, и он кинулся по следу.
Сбоку, отмахивая длинными ногами, бежал Закобуня. Остальные были тоже где-то рядом, но из-за кустов и осинника Чеботарев их не видел.
Ноги вязли все сильнее. Вдруг осинник расступился, и метрах в двадцати перед собой Чеботарев увидел возле невысокой жиденькой березки, приютившейся на кочке среди воды, бултыхающегося в трясине немца. Одну руку он тянул к свесившейся над ним гибкой березовой ветке. Ужас стыл в глазах гитлеровца. И когда он заметил Чеботарева, то, показалось Петру, глаза его на какое-то мгновение просветлели, в них сверкнул огонек надежды, потому что в нем, Чеботареве, он, враг Чеботарева, увидел своего спасителя. Вытянув вверх руки — сдаюсь, мол. — немец вытаращил глаза на ставшего перед ним у края трясины Чеботарева со вскинутым пулеметом и стал погружаться в болото все глубже.
Чеботарев в горячке чуть было не выстрелил, но, увидев эту хватающую воздух руку, эти просветлевшие на мгновение глаза, вдруг вспомнил вчерашний разговор с Зоммером о том, что немец немцу — рознь, и опустил ствол пулемета.
Выскочил из-за осинки Курочкин с бойцами.
— Где второй? — хрипло выкрикнул он и тут же приказал трем бойцам бежать назад, обследовать место приземления и идти по второму следу; а если там парашют один, то искать второй.
Закобуня ломал в стороне осинку, чтобы подать конец ее ствола немцу и вытянуть его из трясины, но Карпов опередил его, сунув барахтающемуся из последних сил гитлеровцу винтовку штыком вперед. Гитлеровец, видно, уже понял, что его не убьют, хотя, пока его вытягивали, за штык держался судорожно сжатыми пальцами и все поглядывал то на бойцов, то на дуло — ждал выстрела.
Когда немец — упитанный, длинный, в прилипшем к телу летнем комбинезоне, перехваченном в талии ремнем с пустой, полной болотной грязи кобурой, — поднялся сначала на четвереньки, а потом на ноги с поднятыми вверх руками, Курочкин с угрозой в голосе спросил его:
— Где второй? — и, тут же поняв, что гитлеровец не говорит по-русски, повторил, употребив весь свой запас немецких слов: — Цвай где? Цвай, спрашиваю?
Для ясности он показывал на пальцах, что спускалось их двое.
